Неточные совпадения
— А это Васюк, как его
дедушка прозвал. Совсем
другой тип. Сибиряк. Правда?
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный
дедушка, а уж власти вам такой не будет! да и вы сами не такой человек. Нас и теперь
другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
Наконец вожделенный час ужина настает. В залу является и отец, но он не ужинает вместе с
другими, а пьет чай. Ужин представляет собою повторение обеда, начиная супом и кончая пирожным. Кушанье подается разогретое, подправленное; только
дедушке к сторонке откладывается свежий кусок. Разговор ведется вяло: всем скучно, все устали, всем надоело. Даже мы, дети, чувствуем, что масса дневных пустяков начинает давить нас.
— Вот хоть бы насчет телят, — говорит
дедушка, — и телята бывают разные. Иной пьет много,
другой — мало. А иногда и так бывает: выпьет теленок целую прорву, а все кожа да кости.
Дедушка садится играть с Гришей, который ласковее
других и тверже знает матушкину инструкцию, как следует играть со стариком.
Говорили, будто
дедушка был когда-то миллионером, но что несколько неудачных подрядов, один за
другим, пошатнули его состояние настолько, что оно сделалось довольно умеренным.
На дворе, у девичьего крыльца, проветривались перины, подушки, одеяла и появились две кровати: одна, двухспальная под орех, предназначалась для
дедушки;
другая, попроще, для Настасьи.
Вернувшись домой, Галактион почувствовал себя чужим в стенах, которые сам строил. О себе и о жене он не беспокоился, а вот что будет с детишками? У него даже сердце защемило при мысли о детях. Он больше
других любил первую дочь Милочку, а старший сын был баловнем матери и
дедушки. Младшая Катя росла как-то сама по себе, и никто не обращал на нее внимания.
— Слушайся
дедушку, — сказала мать, перекрестив меня. Я ждал, что она скажет что-то
другое, и рассердился на деда, — это он помешал ей.
Моя дружба с Иваном всё росла; бабушка от восхода солнца до поздней ночи была занята работой по дому, и я почти весь день вертелся около Цыганка. Он всё так же подставлял под розги руку свою, когда
дедушка сек меня, а на
другой день, показывая опухшие пальцы, жаловался мне...
— Уйди, — приказала мне бабушка; я ушел в кухню, подавленный, залез на печь и долго слушал, как за переборкой то — говорили все сразу, перебивая
друг друга, то — молчали, словно вдруг уснув. Речь шла о ребенке, рожденном матерью и отданном ею кому-то, но нельзя было понять, за что сердится
дедушка: за то ли, что мать родила, не спросясь его, или за то, что не привезла ему ребенка?
Другой раз стрелок всадил несколько дробин в ногу
дедушке; дед рассердился, подал прошение мировому [Мировой — мировой судья, разбиравший мелкие гражданские и уголовные дела.], стал собирать в улице потерпевших и свидетелей, но барин вдруг исчез куда-то.
Мне было ясно, что все боятся матери; даже сам
дедушка говорил с нею не так, как с
другими, — тише. Это было приятно мне, и я с гордостью хвастался перед братьями...
— Варваре-то улыбнулся бы радостью какой! Чем она тебя прогневала, чем грешней
других? Что это: женщина молодая, здоровая, а в печали живет. И вспомяни, господи, Григорья, — глаза-то у него всё хуже. Ослепнет, — по миру пойдет, нехорошо! Всю свою силу он на
дедушку истратил, а
дедушка разве поможет… О господи, господи…
В
другой раз дядя, вооруженный толстым колом, ломился со двора в сени дома, стоя на ступенях черного крыльца и разбивая дверь, а за дверью его ждали
дедушка, с палкой в руках, двое постояльцев, с каким-то дрекольем, и жена кабатчика, высокая женщина, со скалкой; сзади их топталась бабушка, умоляя...
В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, непохожий на себя Цыганок;
дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял их, складывая один с
другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала...
Несколько вечеров подряд она рассказывала историю отца, такую же интересную, как все ее истории: отец был сыном солдата, дослужившегося до офицеров и сосланного в Сибирь за жестокость с подчиненными ему; там, где-то в Сибири, и родился мой отец. Жилось ему плохо, уже с малых лет он стал бегать из дома; однажды
дедушка искал его по лесу с собаками, как зайца;
другой раз, поймав, стал так бить, что соседи отняли ребенка и спрятали его.
Дядя Петр тоже был грамотен и весьма начитан от писания, они всегда спорили с дедом, кто из святых кого святее; осуждали, один
другого строже, древних грешников; особенно же доставалось — Авессалому. Иногда споры принимали характер чисто грамматический,
дедушка говорил: «согрешихом, беззаконновахом, неправдовахом», а дядя Петр утверждал, что надо говорить «согрешиша, беззаконноваша, неправдоваша».
Чуешь ли: как вошел дед в ярость, и вижу, запорет он тебя, так начал я руку эту подставлять, ждал — переломится прут, дедушка-то отойдет за
другим, а тебя и утащат бабаня али мать! Ну, прут не переломился, гибок, моченый! А все-таки тебе меньше попало, — видишь насколько? Я, брат, жуликоватый!..
— И еще как,
дедушка… А перед самым концом как будто стишала и поманила к себе, чтобы я около нее присел. Ну, я, значит, сел… Взяла она меня за руку, поглядела этак долго-долго на меня и заплакала. «Что ты, — говорю, — Окся: даст Бог, поправишься…» — «Я, — грит, — не о том, Матюшка. А тебя мне жаль…» Вон она какая была, Окся-то. Получше в десять раз
другого умного понимала…
— Вот, Оксинька, какие дела на белом свете делаются, — заключил свои рассказы Петр Васильич, хлопая молодайку по плечу. — А ежели разобрать, так ты поумнее
других протчих народов себя оказала… И ловкую штуку уколола!.. Ха-ха!.. У
дедушки, у Родиона Потапыча, жилку прятала?.. У родителя стянешь да к
дедушке?.. Никто и не подумает… Верно!.. Уж так-то ловко… Родитель-то и сейчас волосы на себе рвет. Ну, да ему все равно не пошла бы впрок и твоя жилка. Все по кабакам бы растащил…
— Не поглянулся, видно, свой-то хлеб? — пошутил Основа и, когда
другие засмеялись, сердито добавил: — А вы чему обрадовались? Правильно старик-то говорит… Право, галманы!.. Ты,
дедушка, ужо как-нибудь заверни ко мне на заимку, покалякаем от свободности, а будут к тебе приставать — ущитим как ни на есть. Народ неправильный, это ты верно говоришь.
— Это мы и без тебя знаем,
дедушка. А все-таки достиг ты нас всех, — ох, как еще достиг-то!.. Сказывают, и
другие прочие из орды-то твоей выворотятся по осени.
В этот год также были вынуты из гнезда и выкормлены в клетке, называвшейся «садком», два ястреба, из которых один находился на руках у Филиппа, старого сокольника моего отца, а
другой — у Ивана Мазана, некогда ходившего за
дедушкой, который, несмотря на то, что до нашего приезда ежедневно посылался жать, не расставался с своим ястребом и вынашивал его по ночам.
Хотя я много читал и еще больше слыхал, что люди то и дело умирают, знал, что все умрут, знал, что в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо помнил смерть
дедушки, случившуюся возле меня, в
другой комнате того же дома; но смерть мельника Болтуненка, который перед моими глазами шел, пел, говорил и вдруг пропал навсегда, — произвела на меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и утонуть в канавке показалось мне гораздо страшнее, чем погибнуть при каком-нибудь кораблекрушении на беспредельных морях, на бездонной глубине (о кораблекрушениях я много читал).
На
другой день, когда мы пришли здороваться к
дедушке, он довольно сурово сказал мне: «Я слышу, что ты все хнычешь, ты плакса, а глядя на тебя, и козулька плачет.
За обедом нас всегда сажали на
другом конце стола, прямо против
дедушки, всегда на высоких подушках; иногда он бывал весел и говорил с нами, особенно с сестрицей, которую называл козулькой; а иногда он был такой сердитый, что ни с кем не говорил; бабушка и тетушка также молчали, и мы с сестрицей, соскучившись, начинали перешептываться между собой; но Евсеич, который всегда стоял за моим стулом, сейчас останавливал меня, шепнув мне на ухо, чтобы я молчал; то же делала нянька Агафья с моей сестрицей.
Милая моя сестрица была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери к
дедушке, к отцу, к бабушке и к
другим; даже вскарабкалась на колени к
дедушке.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с
другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с
дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный, в тоске и страхе.
Дедушка сидел на кровати, а возле него по одну руку отец, по
другую мать.
Не слушала таких речей молода купецка дочь, красавица писаная, и стала молить пуще прежнего, клясться, божиться и ротитися, что никакого на свете страшилища не испугается и что не разлюбит она своего господина милостивого, и говорит ему таковые слова: «Если ты стар человек — будь мне
дедушка, если середович — будь мне дядюшка, если же молод ты — будь мне названой брат, и поколь я жива — будь мне сердечный
друг».
Мне было жаль
дедушки, но совсем не хотелось видеть его смерть или быть в
другой комнате, когда он, умирая, станет плакать и кричать.
Дед замолчал и уныло
Голову свесил на грудь.
— Мало ли,
друг мой, что было!..
Лучше пойдем отдохнуть. —
Отдых недолог у деда —
Жить он не мог без труда:
Гряды копал до обеда,
Переплетал иногда;
Вечером шилом, иголкой
Что-нибудь бойко тачал,
Песней печальной и долгой
Дедушка труд сокращал.
Внук не проронит ни звука,
Не отойдет от стола:
Новой загадкой для внука
Дедова песня была…
—
«Долго ли,
дедушка, ждать?»
— Годик,
другой, как случится.
В доме тревога большая.
Счастливы, светлы лицом,
Заново дом убирая,
Шепчутся мама с отцом.
Как весела их беседа!
Сын подмечает, молчит.
— Скоро увидишь ты деда! —
Саше отец говорит…
Дедушкой только и бредит
Саша, — не может уснуть:
«Что же он долго не едет?..»
—
Друг мой! Далек ему путь! —
Саша тоскливо вздыхает,
Думает: «Что за ответ!»
Вот наконец приезжает
Этот таинственный дед.
— Я его три недели не видела, — начала Нелли, — до самой зимы. Тут зима стала, и снег выпал. Когда же я встретила
дедушку опять, на прежнем месте, то очень обрадовалась… потому что мамаша тосковала, что он не ходит. Я, как увидела его, нарочно побежала на
другую сторону улицы, чтоб он видел, что я бегу от него.
Сама же она за мной издали шла и за углом пряталась и на
другой день также, но
дедушка не пришел, а в эти дни шел дождь, и матушка очень простудилась, потому что все со мной выходила за ворота, и опять слегла.
Она вошла, медленно переступив через порог, как и вчера, и недоверчиво озираясь кругом. Она внимательно осмотрела комнату, в которой жил ее
дедушка, как будто отмечая, насколько изменилась комната от
другого жильца. «Ну, каков
дедушка, такова и внучка, — подумал я. — Уж не сумасшедшая ли она?» Она все еще молчала; я ждал.
А на
другой день все меня высылала несколько раз поутру, хотя я и сказала ей, что
дедушка приходил всегда только перед вечером.
А
дедушка на
другой день из квартиры переехал…
Когда же я рассказала, то мамаша опять очень обрадовалась и тотчас же хотела идти к
дедушке, на
другой же день; но на
другой день стала думать и бояться и все боялась, целых три дня; так и не ходила.
Когда я пришла домой, я отдала деньги и все рассказала мамаше, и мамаше сделалось хуже, а сама я всю ночь была больна и на
другой день тоже вся в жару была, но я только об одном думала, потому что сердилась на
дедушку, и когда мамаша заснула, пошла на улицу, к дедушкиной квартире, и, не доходя, стала на мосту.
Я шла издали по
другой стороне улицы, так чтоб
дедушка меня не видал.
— Нет, не с ним. Мамаша ушла с
другим от
дедушки, а тот ее и оставил…
В этот день артисты больше не работали. Несмотря на свой юный возраст, Сергей хорошо понимал все роковое значение этого страшного слова «пачпорт». Поэтому он не настаивал больше на дальнейших розысках Арто, ни на мировом, ни на
других решительных мерах. Но пока он шел рядом с
дедушкой до ночлега, с лица его не сходило новое, упрямое и сосредоточенное выражение, точно он задумал про себя что-то чрезвычайно серьезное и большое.
— На что лучше! — продолжал ехидничать Сергей. — Одна барыня платье подарила,
другая целковый дала. Все ты,
дедушка Лодыжкин, наперед знаешь.
Но день выдался для них неудачный. Из одних мест их прогоняли, едва завидев издали, в
других, при первых же хриплых и гнусавых звуках шарманки, досадливо и нетерпеливо махали на них с балконов руками, в третьих прислуга заявляла, что «господа еще не приехамши». На двух дачах им, правда, заплатили за представление, но очень мало. Впрочем,
дедушка никакой низкой платой не гнушался. Выходя из ограды на дорогу, он с довольным видом побрякивал в кармане медяками и говорил добродушно...
Дедушка одной рукой непрерывно вертел ручку шарманки, извлекая из нее дребезжащий кашляющий мотив, а
другой бросал мальчику разные предметы, которые тот искусно подхватывал на лету.
— Тут и выкупаемся,
дедушка Лодыжкин, — сказал решительно Сергей. На ходу он уже успел, прыгая то на одной, то на
другой ноге, стащить с себя панталоны. — Давай я тебе пособлю орган снять.
А один — risum teneatis, amici [Воздержитесь от смеха,
друзья.] — даже такую штуку предложил: лягушек, говорит, беспременно из нашей реки чтобы выжить, потому что река эта завсегда была наша,
дедушки наши в ней жили, и мы хотим жить…